Воздух в той местности настолько чист, что любые предметы, удаленные друг от друга на многие мили, кажутся очень близкими, и люди заблуждаются, думая добраться до них за несколько минут. При этом атмосфера так заряжена электричеством, что, если два человека касаются друг друга руками или локтями, тотчас проскакивают заметные и ощутимые искры. Индейцы сонорской языковой группы называют это явление мох-ав-кун, то есть «огонь москита». Электрическое напряжение, как известно, стремится к балансу, который находит в разрядке, а потому зарницы сверкают здесь беспрерывно, хотя на небе нигде, даже на горизонте, не видно ни облачка. Часто кажется, будто все вдали охвачено пламенем, но это на самом деле не опасно ни для людей, ни для животных. Лишь только прерию окутывают сумерки, непрерывное свечение и накал электричества в атмосфере рождают поистине неописуемые картины; даже грубая душа привыкшего к подобным представлениям вестмена не может устоять перед очарованием увиденного. Он, всегда полагающийся только на свои силы, чувствует себя маленьким и бессильным перед таинственными явлениями. То же самое ощущает и индеец. Ве-куон-пе-та-вакан-шецах – «огонь вигвама Великого Духа»– так называют зарницу сиу. «Маниту анима аваррентон!»(«В молнии я видел Маниту!») – говорит индеец из племени юта-змееногих, когда сообщает своим о том, что озарило его путь.

Но для краснокожего в случае войны эти электрические разряды могут стать очень опасными. Ведь индеец верит, что воин, убитый ночью, навсегда обречен жить в Стране Вечной Охоты во мраке. Поэтому он пытается по возможности уклониться от ночной схватки и нападает преимущественно на рассвете. Но погибший в «огне вигвама Великого Духа»– в зарнице – не ступает на том свете по темному пути; для него охотничьи и боевые тропы залиты светом. Вот почему индеец не боится при свете трепещущей зарницы идти размашистым шагом, за что бывает вынужден поплатиться скальпом, а то и жизнью. Та же участь может, разумеется, постичь и просто любого другого несведущего человека.

Малыш Фрэнк никогда до сей поры не наблюдал в ясном небе непонятных ему подобных явлений. Поэтому он не преминул заметить ехавшему следом Толстяку:

– Герр Пфефферкорн, вы там, за океаном, в Германии, были гимназистом и, пожалуй, можете вспомнить кое-что из ваших психизических уроков. Отчего это тут, собственно, все так светится и сверкает?

– Уроки не «психизические», а физические, – поправил Толстяк, вполне понимая, что это замечание может вывести из себя самодовольного саксонца.

– Да в этом, пожалуй, вы едва ли разумеете лучше меня! Знаете ли, у меня тоже есть заслуги! Можете поверить мне на слово. Особенно, что касается орфографии и контрпункции. Я совершенно точно знаю, как пишется любое такое иностранное словцо, а уж выговорить его правильно для меня нет проблем. Понятно! Говорю я «психические» или «физические»– нашему кайзеру все равно. Самое главное – правильно произносить «иксилумп»!

– «Ипсилон», имели вы в виду.

– Что? Это я-то не знаю, как произносится предпоследняя буква моего родного алфавита? Если вы мне еще раз это повторите, произойдет нечто такое, что сделает вас душевнобольным! Разве такой почитатель науки, как я, может позволить легко смириться с подобным положением?! Вы не умеете давать академических ответов на мои вопросы, а потому выход у вас один: попытаться тихонько прогрызть зубами выход из той западни, в которой вы сейчас оказались. Но если вы думаете, что вам это удастся, тогда вы, большей частью, ошибаетесь во мне! Я как раз тот человек, который обязан доказать вам, что мельник – не трубочист! Я спросил вас о зарнице, но никак не об «иксилумпе» и психизической геометрии. Можете вы мне дать ответ или нет?

– Всегда пожалуйста, – улыбнулся Толстяк.

– Ну, так давайте! Итак, почему здесь так сильно сверкает?

– Потому что накопилось много электричества.

– Да? И это вы называете ответом? Чтобы давать такие ответы, пожалуй, можно обойтись и без учебы в гимназии! Хоть я и не посещал никаких альма-фатер 83 , не был студентом и никогда не участвовал в пирушках и всяких там, знаете ли, студенческих штучках, все же и я совершенно точно знаю, что если вокруг все светится, то электричество где-то рядом. Нет следствия без причины. Если кто-нибудь огреб оплеуху, то обязательно есть и тот, кто намылил ему шею. А если сверкает зарница, то… то…

– То должен быть кто-то, кто зажег ее, – подытожил Джемми и снова засмеялся.

Секунду Хромой Фрэнк был спокоен – вероятно, осмысливал слова Толстяка, но потом завопил:

– Послушайте, герр Пфефферкорн, очень хорошо, что мы еще не побратались, ибо теперь я немедленно даю вам отставку, хотя для вашего бюргерского гербового щита это было бы позором! Неужели вы думаете, что я позволю попортить мое этимонголическое словообразование? Что же, собственно, так раздражает вас в моей прекраснейшей речи? Будьте добры заканчивать только те предложения, которые начинали сами. Зарубите себе на носу! Если начинаю я, то я и заканчиваю, ибо мое предложение – моя духовная и философская собственность. Если я остроумно и скромненько сравниваю электричество с оплеухой, то вы не имеете ни малейшего права овладевать моим сопоставлением, как разбойничий атаман. Мошенников-конокрадов вздергивают – таков закон прерии! А если кто-либо отважится угнать у меня мое собственное высказывание, то и я собью его с коня пулей! Я хотел выстроить потрясающий вывод, но как только мои соответствующие promesse 84 были готовы, тут вы навесили совершенно неверный confusio 85 и разрушили мою логическую деликатность таким отвратительным способом. Я…

– Вы хотели сказать «praemisse», а не «promesse», – прервал Толстяк поток воинственной речи. – И не «confusio», a «conclusio»!

– Так! Вы что, в самом деле великолепный знаток антикварной языковой системы? Если кто-то в свои школьные годы услышал, что Рим был построен на семи кирпичах, то после этого он еще, чего доброго, возомнит себя чистейшей воды виртуозом всей латыни! Вы, собственно говоря, употребляете нижнелатинский диалект, мой же учитель в Морицбурге пользовался латинским литературным, при этом он знал знаменитый язык Цицерона и прекрасной Мелузины 86 . Но вы в своей гимназии учите латынь только по вершам и любите повторять: «Что декламировать нельзя – ни то, ни се, мои друзья!» И если вплоть до выпускного класса вы сами вели себя именно как «ни то, ни се», то и теперь, став охотником прерий, задаетесь вашим знанием иностранного языка и не желаете допускать моих «promesse» и «confusio». За всю свою жизнь я не слышал ни разу ни о каких там «conclusio» даже в Морицбурге, а это о чем-то говорит! Итак, окажите мне, да и себе тоже, любезность – останьтесь при своем мнении. Ведь речь шла о зарнице и об электричестве. Вы утверждаете, что зарница сверкает из-за электричества. А теперь я спрашиваю дальше – почему этого электричества так много именно здесь, в этой местности? Я еще нигде и никогда не натыкался на такую концентрацию энергии. Так что, можете ответить? Сейчас у вас лучшая во всей вашей жизни возможность либо выдержать экзамен, либо попасться на крючок экоменического консилиума.

Толстяк Джемми громко расхохотался. В удивлении уставившись на него, «ученый» саксонец спросил:

– Что это вы так кларнетно зубы скалите? Неужели вы смеетесь только от смущения, что я в своем филгармоническом красноречии проявляю такое неожиданное мастерство? О, мне очень любопытно, каким способом вы выкрутитесь, дорогой герр Пфефферкорн!

– Да уж! – отозвался Джемми, щеки которого продолжали трястись, как тесто. – Ваш вопрос, конечно, весьма сложен. Над ним, наверное, в напрасных муках сломал бы голову даже какой-нибудь профессор.

– Что? Значит, у вас нет никакого другого ответа?